Мы к такому не готовились, но этот дьявол, как и любой другой, прятался в детальках конструктора «Творческая судьба пэтэушного ансамбля», из которых мы строили сказочную деревеньку в тайге нашего сознания: в ней мы планировали скрываться от гонений реальности.
Наша авторская амбициозность была красивым камнем преткновения на пути в ресторанные лабухи, но камень этот незаметно подтачивался с разных сторон, медленно, но верно приобретая форму кирпича, способного идеально встать в любую освободившуюся нишу. Например, мы были так себе исполнителями, но много репетировали и росли над собой. Чтобы понять, как там всё устроено в музыке, мы разучивали песни любимых групп — этим развили способность быстро усваивать чужой материал.
Дьявол явился на очередном смотре-конкурсе, где мы отстаивали честь нашего училища перед городом, а перед училищем — право ношения ключей от студии. Его мы увидели еще днем, в ходе подготовки к концерту. Не заметить его не было шансов: маленький гиперактивный седой мужик, орал на своих подопечных так, что ему боялись делать замечания даже надменные тетки с высокими прическами и брошками на строгих платьях:
— Куда ты, блядь, развернулся?! Где у тебя зрители будут, а?! Ну а хули ты за кулисы уставился? За кулисами только девочки и друзья с коньяком, но тебе ни того, блядь, ни другого не светит, пока ты не станешь нормальным артистом, а этого не произойдет никогда, если ты не поймешь, где зритель и что это вообще такое — зритель! Или хотя бы не заиграешь мне тут, как Ричи, сука, Блэкмор, блядь! Тогда и на меня, и на зрителей можешь хуй положить!
— А у меня гитары нет, как у Ричи Блэкмора… — бубнит проштрафившийся гитарист, но руководитель перебивает его:
— Мозгов у тебя нет, Сёмочка! Играет не гитара, играют руки, но они у тебя из жопы, нахуй, поэтому хотя бы не поворачивайся ею к зрителю, чтоб не выпячивать вот это свое уродство. Стой хотя бы, блядь, красиво, раз играть не умеешь ни хуя! Не вертись, блядь, туда-сюда! Это тебе под силу? Справишься просто постоять с гитарой?!
Сёмочка краснел и раздувал ноздри, а клавишница хихикала, но досталось и ей:
— А ты, Наденька, не лыбься, а жми в свои клавиши, пока у тебя слезки опять не побежали от моего характера. Всё, блядь! — обращался он уже ко всему ансамблю. — Три-четыре, блядь, и зазвучали, как нормальная группа или всех нахуй разгоню!
Орал пронзительно, все участники концерта сидели в зале неподвижно и боялись шелохнуться. Но к нам он уже после настройки звука подошел на совсем других интонациях:
— Это откуда такие красавцы? — сразу зашел он с комплимента и даже краснел уже в каких-то благоговейных тонах.
— Из девятого училища, — опасливо отвечали мы.
— Слышали работу со звуком, уроды? — обращался он опять к своим. — Я вам какие педали купил, а вы даже нажать на них вовремя не умеете! А тут из «Лидеров» сраных такой звук выдают! Вы где это говно вообще откопали? Ну красавцы же!
Дядьку звали Александр Сергеевич, позднее мы между собой сократили его до Сан Серыча, что нами же переводилось как Святой Обсиратель.
Сан Серыч всем видом любил нас и приглашал в свой ансамбль, обещая поступление сразу на второй, а то и третий курс техникума и в будущем все зачеты автоматом. Сложность состояла в том, что наши гитаристы уже получали образование в институте и размен не виделся выгодным, а ритм-секция мечтала доучиться у себя последние четыре месяца и прекратить уже это предательство бездельнических идеалов. Дядька зашел с другой стороны, заманив нас к себе возможностью выгодно приобрести хорошее оборудование, которого у него «до хуя и больше»:
— А усилков вы таких ни в Кургане, ни в Шадринске не найдете. Может, только в Тюмени, да и то у вас таких денег нет. Нефтяники охуели от своих денег, а у меня и качество, и цена.
Тот еще Жук Тьмы, классический джинсовый проныра с золотыми печатками на коротких пальцах, слова не давал вставить, а если ты отводил от него взгляд, то получал дружеской легкости тычок в ребра:
— Я ж с тобой разговариваю, дело говорю, че ты вертишься?
Сговорились на покупку у него барабанов Tacton, причем по действительно хорошей цене, пользуясь его прекрасным к нам расположением, природу которого пока не могли распознать. А интерес этот — он открыл его, когда мы привезли к нему деньги и уже ощупывали наши новые барабаны, — заключался в следующем:
— Да я вам столько работы накидаю, деньги некогда тратить будет! Свадьбы, банкеты — отбоя от заказов не увидите!
Мы вообще-то никогда не примерялись к подобным сделкам с совестью, поэтому нарисованные золотые горы застали нас врасплох. Переглянувшись голодными глазами, на всякий случай согласились. Сан Серыч, не переставая жужжать, накидал нам базовый список песен, которые следовало разучить, в списке фигурировало порядка сорока эстрадных номеров.
— Без проблем! — заверили мы его и потащили барабаны на остановку, где запихнули их в первый же троллейбус и тут же стали тыкать пальцем в «Правила…», объясняя желавшему денег кондуктору, что музыкальные инструменты провозятся бесплатно, а это — музыкальный инструмент.
— А на что еще это, по-вашему, похоже?! — пожимал плечами Иван, обводя рукой заднюю площадку, заполненную нами и кучей барабанного барахла.
Список песен был, мягко говоря, позорный, от него горячо пульсировало в переносице и становилось загодя стыдно. Половину названий мы в принципе не знали, другая половина заставляла содрогнуться: «Ах, эта свадьба!», «Розовые розы», «Малиновое вино» и прочее олицетворение всего, от чего мы силились придумать универсальное противоядие. Единственный художественный интерес вызвала у нас «Александра» из кинофильма «Москва слезам не верит» — там имелась затейливая гармония и модуляции, за нее мы взялись с любопытством. По инерции сняли и «Бледного бармена» — он призывно торчал в верхушке списка и маячил чем-то приятным из детства.
А пока мы поиграли разбором и разучиванием довольно одинаковых последовательностей аккордов, с трудом доигрывая эти песни даже до середины: нас разбирал смех, и мы не представляли, как можно исполнять их не то что с серьезными, но хотя бы со скучающим лицами. Удачно подвернувшаяся женитьба троюродного брата подарила нам разведку боем, а мы подарили их свадебному банкету живой Ансамбль имени предательства светлых идеалов честного искусства. Бог веселья и вина от души поглумился над нами, являясь то в виде рыжебородого добряка в кургузом пиджачке и прося каждые десять минут сыграть ему «Про русую косу… Как не знаете? Там простой мотив, я сейчас напою…», и всякий раз напевал ее от начала до конца, вцепившись в гитарный ремень и покачивая красным пальцем перед засыпающим носом; то в обличии опасно выпившей тетушки, требуя «чарльстону» и тряся кружевной оборкой подола чуть выше колена, задавая музыкантам темп и настроение. Приходил важный седовласый мужчина и, дирижируя зажатой меж двух пальцев, словно сигарета, купюрой не очень крупного достоинства, просил повторить. «Что повторить?» — недоуменно уточняли мы, воровато озираясь в предчувствии первого незаконного заработка. «Вот это вот, всё, что вы там играли…», — и уходил, унося купюру с собой, чтобы скоро вернуться и снова потеребить ею нашу алчность на сытый желудок. Глумливая издевка со стороны этих непобедимых высших сил была такой тонкой и одновременно понятной, что наутро мы похмельно поклялись в тунеядстве и дали обет безбрачия нашего творчества.
Дьявол убедился, что перед ним всего лишь романтичные лохи, из которых ему нормальных веревок не свить, а нам, соответственно, на веревках этих не вешаться. Посредством Сан Серыча он обругал нас последними словами, когда мы сообщили тому свой отказ, но ближе к лету вернулся к нам, перевоплотившись в Михалыча — решив, видимо, что раз уж душами нашими не поживиться, так хотя бы развлечься.
Михалыч был очень подвижного ума и превосходного вкуса к жизни человек, тяготившийся преподаванием чуждой ему физкультуры в институте, где учились Паша с Иваном. У него имелись ключи от каморки, что за актовым залом института, кое-какая аппаратура и уже удачно запущенный план, который он нес нам в широко расставленных руках, не имея сил удержаться от самых убедительных приветственных объятий, ведь теперь только от нас зависело окончательное свершение его мечты.
— Будем в детских лагерях выступать! У нас я про всё договорился! Живем в нашем спортлагере, в отдельном корпусе, осталось договориться насчет концертов, но тут мне только ваше согласие, и я сразу сажусь на телефон! — и он потряс в воздухе записной книжкой в истрепанном переплете. — Все номера уже взял через профсоюз.
Мы, улыбчивые от неожиданно замаячивших загородных каникул с полным пансионом, переглядывались, а Михалыч, перейдя с торжественной декламации на сдавленный зубами полушепот, дал контрольный:
— На деньги буду договариваться!
Потом выпрямился, коротко кивнул, оставив подбородок прижатым к груди, и как бы исподлобья оглядел нас, вопрошая чисто риторически. Мы выглядели как мальчишки, которым предложили прокатиться наперегонки на новеньких велосипедах до ближайшего парка с аттракционами и лимонадом, Михалыч в своем тесноватом тренировочном костюме выглядел как их личный супермен.
Мы составили список своих и чужих песен из числа тех, которые можно играть детям в присутствии взрослых, и не стали репетировать. Куда важнее нам казался вопрос переброса всего нашего оборудования в спортлагерь. Вспоминая навыки игры в «Тетрис», мы запихнули всё необходимое для проведения концерта в два автомобиля «Жигули» шестой модели. Правда, автомобиль у Михалыча был один, но это ничего, он просто съездил дважды, удваивая удовольствие от побега из города. Во время второй погрузки мы поцарапали стойками бордовую краску автомобиля, но сердце Михалыча не задели, оно отсутствовало, с первого захода оставшись где-то там, среди сосен и усилителей с колонками.
Первым делом мы с громадным успехом выступили в одном из трех соседних лагерей, имевших со студенческой спортбазой весьма условный общий забор. Дети оказались, не в пример курганским рок-клубовским снобам, предельно открытыми и искренними зрителями. Все следующие залы были битком забиты счастливо оторванными от родителей ребятишками, которым еще ничто не наскучило, они оглушительно хлопали своими ладошками, кричали что есть сил и тянули руки. Нам дарили полевые цветы и посылали записки с сердечками, звездочками и словами про то, что мы классные. За это нам платили деньги.
Жадным до нового впечатления детям явно не хватало нашего репертуара из примерно двадцати песен. Мы принялись расширять программу в основном за счет гитарных радио-хитов, на них ребятня реагировала острее всего: знакомые мелодии встречали взрывной волной восторга, пели знакомые слова в припевах. В перерывах между репетициями на открытой веранде мы ходили купаться на речку, протекающую в тридцати метрах от нас, там плескались и идиотничали, раздражая пловцов, напряженно сдающих нормативы. Загорали на стадионе под шипованный топот бегунов и, улучив обеденный момент, примерялись к спортивному инвентарю, брошенному тут же. Кидали неуклюжий, коряво болтающийся в полете диск и метали копье, которое никак не желало лететь по дуге и с пружинистым спазмом плашмя падало на поле, вместо того чтобы резко воткнуться в газон, будто бы делая стоп-кадр. На обед мы ходили позже всех, но это тоже идеально вписывалось в наше мироустройство: просыпаясь не по сигналу дежурного, а когда придется, мы не успевали проголодаться вовремя. Придя в опустевшую столовую, спокойно занимали лучший стол у большого окна и не спеша трапезничали, в нравственной тишине собственных шуток.
Ближе к вечеру мы грузили аппаратуру в «Жигули» — придумали, как помещать всё за один раз, сами отправлялись пешком, по следам перегруженного авто. Придя к воротам, спрашивали, где клуб, и шли разгружаться. Расставляли колонки, подключали усилители и пульт, настраивали звук. Через час зал набивался гомонящими детьми, мы выходили на сцену, кто-то принимался визжать, остальные с удовольствием подхватывали. Первую песню мы начинали слегка оглушенными.
В программе концерта возник номер, вписанный рукой Михалыча, он просто подошел на репетиции, взял своими немузыкальными пальцами съежившуюся от страха ручку и любовно вывел в середине нашего списка: «Никольский».
— Какую? — спросили мы.
— Любую! — ответил он своим упругим и звонким, как баскетбольный мяч, баритоном и уточнил, — «Мой друг художник и поэт».
Это был его звездный час. Песен за пять до конца, он выходил на сцену в парадном спортивном костюме, брал микрофон со стойки и очень вежливо, как будто выступает по телевизору, объявлял песню, которую мы между собой назвали «Мой друг художник и физрук». Пел просто, но с душой, а ко второму куплету у него имелась режиссерская находка: Михалыч подходил близко к зрителям и садился на край сцены, принимая довольно романтичное положение — немного развернувшись к залу правым плечом, вальяжно свешивал ногу, левую оставляя больше на сцене; упираясь в колено свободной рукой, он с каким-то неизвестно где таившимся прежде артистизмом подносил к лицу микрофон и чуть подавшись вперед, отчего вид его делался невыносимо доверительным, переходил к драматической части. Мы, завороженные, невольно усиляли подачу аккомпанемента, нагнетая тревогу. Дети боялись шелохнуться.
Во втором припеве он опять чертовски красиво, так, что бежали мурашки даже у нас, уходил голосом наверх и уже оттуда сообщал своей целевой аудитории самую суть:
Глаза в глаза любовь глядит,
А я не весел, не сердит,
Бесцветных снов покой земной
Молчаньем делится со мной.
В этом месте он начинал больно, но сладко стрелять глазами по сердцам самых нарядных по случаю концерта представительниц педагогического состава лагеря: хоть он и сидел к нам спиной, мы всё видели по их лицам, пунцово вспыхивающим от его метких попаданий. Умный стратег и харизматичный тактик, с ним хотели танцевать и мечтали умчать на край света, но у него ломалась машина. Мы получали от худрука расчет и пешком шли на спортбазу, утром возвращались за аппаратурой.
— Починил! — заверял нас заспанный Михалыч, заправляя футболку в штаны. — До утра провозился, но починил.
Теперь мы готовились к гастролям в дальнее зарубежье — в лагеря, идущие вторым и третьим кольцом. Наш худрук привез из города бутылку коньяка, в те времена казавшегося роскошью и означающего либо праздник, либо превосходство подносящего. Михалыч был и тем, и другим: страшно довольный собой, он рассказывал нам ближайший гастрольный график, жизнь налаживалась. Мы без всяких манер опрокидывали в себя пахучие рюмки и стремительно пьянели, словно поспевая за уже скрывающимся в лесу солнцем. Радовались продолжению наших удивительных каникул. Заодно обсуждали детскую реакцию на цоевскую «Пачку сигарет» — в нашем девяносто восьмом нам казалось, что мы собираемся исполнить нечто совершенно архаичное, многими забытое, а этому поколению и вовсе неизвестное, но хором пел весь зал. А Дима, наш новый барабанщик, который работал неподалеку вожатым, с самым озадаченным лицом сообщил нам:
— Я к ним на веранду захожу, а они The Prodigy слушают… Им по одиннадцать лет! Вот эту громкую, злющую музыку. А мы им — «Кино»!
— Но ведь тоже любят!
— Любят… — с оттенком непонимания согласился Дима.
Вообще мы, конечно, понимали, что в большей степени любят они и не «Кино», и не нас, и даже не совсем то, что мы делаем. Любят они главным образом невидаль, изящную и крепкую хватку новых ощущений, пребывая в том самом возрасте, когда ты умеешь помирать со скуки в условиях организованного отдыха и, не помня себя, взрываться до поломки психики от одновременно взятого четырьмя людьми аккорда. Одни только молча стоящие на эстраде барабаны уже производили на них гипнотическое действие: всякий раз, украдкой выглядывая из-за кулис, мы видели с десяток мальчишек, сложивших подбородки на край сцены и не моргая разглядывающих переливы перламутрового пластика. Мы примитивно гордились своим блестящим фурнитурой «Тактоном», а они видели спящий в них грохот и близкие к волшебным способности всех барабанщиков мира. Да можно было просто ходить по сцене с инструментами в руках, это уже было бы для них полноценное кино. И в этом нет никакого преувеличения! Садитесь поближе, я расскажу вам историю.
Разгружая в очередной раз в одном из удаленных лагерей машину, мы заинтересовали маленького мальчишку. Он не стал долго ломать голову и сразу пошел советоваться с нами:
— А вы кто?
— Музыканты! — с напускной важностью подсказываю я и тут же достаю из багажника барабан, словно вещественную улику.
— Настоящие? — проверяет он свои подозрения.
— Конечно! — отвечаю я взрослыми голосом и подкидываю козырей. — Видишь, какие у нас гитары?
— А откуда вы приехали? — совсем уж напрягся он.
— Из Москвы! — поведясь на его доверчивость, небрежно вру я, для пафоса сотрясая над головой пальцем, словно Москва — это где-то в направлении Луны.
Мальчуган быстро что-то прикидывает в своей загоревшей с выцветшими волосами голове и уже через пару секунд дает деру, только мы его и видели. А спустя пять минут нас взяли в плотное кольцо орущие дети, тыкая в нас карандашами и ручками, требуя немедленных автографов. Плотное кольцо — это человек двести, а всего их в лагере было чуть больше пятисот, и чуть позже прибежали все остальные. Сначала это было забавно, потом смешно, но очень скоро стало не очень. Они вели себя так, как в их предоставлении должны вести себя фанаты с кумирами: визжали, кричали, дергали за одежду, тыкали в нас письменными принадлежностями, привлекая внимание, а когда кто-то из нас пытался прорваться сквозь кольцо, маленькие фанаты просто висли у него на руках и ногах, не давая пошевелиться, орать при этом принимались пуще прежнего. Бегущее со всех сторон подкрепление кричало уже издалека, было понятно, что путей отступления у нас нет. Вспыхнуло несколько драк за авторучки. Кто-то придумал расписываться на футболках и нас накрыло новой волной безумия. Каким-то образом нам удалось сместиться ближе к машине и по очереди влезть в приоткрытую дверь, Пашу мы затягивали последним, буквально отрывая от него нескончаемые цепкие руки детей. В приоткрытые окна нам совали листочки, машину качало от набегающих волн. Ключевой перелом в этой битве за автографы произошел благодаря обеду. Строгая женщина, которую не было видно, но голос нарисовал самые точные ее контуры, протрубила что-то про столовую, и всю эту осаду будто ветром сдуло. Мы сидели, вжав головы в плечи, в прозрачном аквариуме автомобиля и ошарашенно переглядывались.
— Вот нафига ты сказал про Москву? — спросил Иван.
— Ребята! Как ваша группа называется? — постучала в окно достоверно материализовавшаяся из того окрика тетка.
Мы вышли из автомобиля, ощущая ее присутствие не иначе как гарантию безопасности:
— Никак, — развели мы руками.
Для нас самих это оказалось неожиданным открытием, мы даже не думали, что тому, что мы делаем, можно давать какое-то имя. Мы не чувствовали никакой уникальности или индивидуальности в своем занятии и придумывать название казалось глупым, все равно что давать имена упавшим с деревьев веткам: «Вот ребята, исполняющие чужие песни. А вот упавшие ветки». Мы так же, как они, годились разве что для недолгого вечернего костра, от которого будет исходить свет и тепло, и поэтому возле него будет приятно собраться. Но тетка принесла аргументацию:
— У нас стенгазета! И афиша готова, названия только нет. Или так и прикажете написать: «Сегодня вечером состоится концерт ансамбля, только названия у него нет». Так?
— А что, хорошая идея, интригующая! — искренне веселился Иван, но сам себя стеснялся под тяжелым взглядом опытного педагога.
— Шутки шутками, но есть определенные правила. Через час я к вам приду, определитесь с названием, чтобы после сончаса висела афиша.
— Так, вроде, и так все уже… — начал было, но опять осекся Ваня, придавленный простым, но неприятным вопросом во взгляде.
Когда мы подготовили сцену, прибежал, шаркая болтающимися, словно не было у него ступней, калошами, скудобородый истопник, который пару часов назад встречал нас полупоклоном и словами:
— Баньку изволите?
Мы сперва засомневались, но он ловко уговорил нас, теребя овчиную жилетку.
— В два часа справлю! Вода у нас — минеральная! Нигде такого удовольствия не доставится, соглашайтесь!
Мы и согласились. Теперь он проводил нас в просторное помещение, где оставил одних, мы разделись и сразу же прошли в парилку.
Минут пять спустя у нас закружились головы:
— Я, кажется, сейчас упаду.
— И я…
— А у меня ноги ватные.
Держась за стенки, мы выбрались обратно в раздевалку. Отдышавшись и вернув некоторую ясность сознанию, принялись обсуждать природу явления, а Паша просто развернул халтурно приколотый всего лишь одной канцелярской кнопкой к двери, скрючившийся от влажности листок и прочитал:
— «В связи с нарушением внешнего контура обмотки котла, парилку посещать с осторожностью и не более одной минуты во избежание отравления угарным газом».
— Блин, неужели нельзя было на словах предупредить? — испуганно сокрушались мы, понимая медленно проветривающимися головами, что могли, в общем-то, умереть. В смысле — не вообще, а прямо сегодня, вот в этот самый момент. Это стало предметом горячего обсуждения. В парилку мы больше не пошли, ограничившись удивительно мягким минеральным душем. Услужливый истопник так больше и не появился. Да и был ли он вообще?
Вслух размышляя о смерти, мы возвращались к сцене. Асфальтовую дорожку пересекала белой краской нарисованная полоса и сразу за ней слово «Старт».
— Может, так и назовемся — «Старт»? — предложил кто-то. Мы поиграли со словами, совокупляя друг с другом «Star» и «Art» и выдумывая принудительную этимологию, восходящую к слову «Старость», подчеркивающую наш невероятно далекий от публики возраст, нам было от девятнадцати до двадцати одного. Но шутки не пробивали опутавшей сознание пелены от угарного газа, было в общем остатке не смешно. Так мы дошли до продолжения работы спортивного каллиграфиста (наверняка из той же стенгазеты), сообщавшей нам о том, что «Финиш».
— А вот это как раз то, что нужно.
Все истинные смыслы происходящего сходились в этом слове: и творческий тупик подобного «карьерного взлета», и потрепавшее нам нейронные связи дыхание смерти без цвета и запаха; физкультурный факультет, даром потративший на своих музыкантов годы образования, — теперь они неспортивно паразитируют на базе его лагеря, предпочитая дрему пробежкам, а свежевыжатым сокам — соки, перебродившие в вино. Какие из них чемпионы, если даже их песни содержат по два-три проигрыша и ни слова о победе?
Заведующая всем культурным в этом лагере была довольна, хоть и посетовала, что «больно уж пессимистично». Однако она же улыбалась, когда дети придумали на этот счет незатейливый каламбур и, очень довольные свои остроумием, дружно скандировали его.
А Михалыч привез из города ящик пива, поздравив нас с легким паром. Чпокая пробками, мы рассказали, что пар выдался самым тяжелым в нашей жизни, но за пиво все равно спасибо. Мы с удовольствием пили прохладное, ворошили ногами хвою, а Михалыч смеялся и говорил, что если бы у него было зеркало побольше, то он бы нам доказал, что название мы выбрали самое подходящее.
Так прошло время до концерта, а перед самым началом Дима оглянулся по сторонам, зачем-то похлопал себя по карманам, сбегал на сцену, а вернувшись, сдавленно произнес:
— Я, кажется, палочки забыл у нас на веранде.
— А я их, кажется, даже видел там, на перилах, — нехотя подтвердил я. У Михалыча с лицом творилось что-то такое, будто он пытался языком выдавить изнутри глаза. Промучившись так несколько секунд, он, ни сказав ни слова, убежал в сторону машины, и мы услышали взревевший мотор, сразу же уносящий собственный звук в сторону ворот лагеря.
— Ну что, ребята? Начинаем? — приобняла нас тут же занявшая его место заведующая культурным.
— Да, — нехотя мямлили мы, — начинаем… Вы пока объявите нас, мы и выйдем следом.
А сами прикидываем, сколько времени понадобится нашему заведующему физкультурой, чтобы доставить сюда две эстафетные палочки. Тетка была не в курсе повисшей проблемы и своим конферансом никак ее не решила:
— Встречайте! — закричала она так, что поперхнулся микрофон. — Группа «Финиш»!
И ушла. Мы помялись у выхода на эстраду, нервно глядя на часы. Паша взял гитару, вынес ее на сцену, подключил к пульту, поклонился и ушел. Минуту выиграли. Михалыча не было. Дети орали:
— Фи-ниш! Стар-туй! Фи-ниш! Стар-туй!
— Очень смешно, — не без иронии одобрил Иван.
Решили спасаться песней «Я буду помнить»: актуальный в те дни радиохит, его можно долго играть вообще без барабанов, чередуя куплеты и растягивая проигрыши, перекраивая таким образом время. Не спеша, под взрыв аплодисментов с осколками свиста мы вышли на сцену, вальяжно надели инструменты. Дима сел за барабаны и развел голыми руками.
— Добрый… вечер. Мы рады… вас… приветствовать… — стал медленно расставлять паузы Паша таким бархатным голосом, что мы сдавленно заржали, резко отвернувшись, а Дима моментально сделал вид, что завязывает какие-то шнурки барабанам, согнувшись пополам и вздрагивая всем телом. Паша, не щадя наших ушей, выдавал что-то про «этот прекрасный теплый вечер…», а мы украдкой переглядывались и не понимали, как теперь унимать этот приступ смеха.
«Я буду помнить только эти слова всегда», — запел Паша, в первой же строчке так тонко перепутав текст, что новый смысл едва не усадил нас на задницы.
«Я буду верить лишь в чистоту этих искренних слез!» — продолжал он гнуть свою лирическую линию, а мы только шипели: «Су-у-ука-а-а!», ловя руками хлынувшие из глаз потоки искренности. С чрезвычайным усилием успокоившись, мы заиграли первый проигрыш, а Ваня затянул такое трагичное соло, что всё разом как будто пришло в норму.
Во втором куплете с ходу замедлили темп, чем повысили градус драматизма и свои шансы на достойный выход из положения. Второе соло Ваня играл втрое дольше, ведомый нашими мимическими сигналами; в ходе своей медитативной импровизации плавно ушел в какие-то совсем ритуально-магические пассажи, будто призывая явиться сущность, с которой у нас подписан невидимый контракт, а выполнение его условий напрямую зависит от наличия барабанных палочек.
Мы вошли в третий куплет — последний, который можно играть без барабанов.
«Я буду помнить только эти слова всегда», — вернулся Паша к тому, с чего начал, словно хотел отмотать назад так необходимое нам время.
«…Как много слов с пожелтевшими листьями с ветром умчались вдали…» — в ритмично подмигивающей меж сосен дали мы увидели взлетающую дорожную пыль, грубо потревоженную стремительным Верховным всадником нашего Апокалипсиса.
«Когда забыла ты меня и на рассвете уплыла…» — на первой же «ы» Паша расплылся в счастливой улыбке, убивающей все старания поэта-песенника, но в нашем сложно устроенном кино ключевой смысл держался на герое второго плана, всё внимание к нему:
«…Как уплывают от причала корабли», — вздымающаяся пыль вдруг догнала бордовый Жигуль, резко остановившийся у не вовремя запертых на ночь ворот.
«Когда забыла ты меня…» — повышал Паша градус нервозности вместе с тональностью повтора, на котором сейчас еле держались последние шансы…
«Как уплывают от причала-а-а…» — тянул Паша, насколько хватает дыхания, а мы и не спешили подхватывать следующий аккорд, глядя, как физрук покидает водительское место и с грацией льва перелетает через забор, схватившись за его край левой рукой, в правой сжимая победно вскинутые над головой палочки. «…корабли-и-и» — драматично интонировал наш фронтмен, словно озвучивая первыми слогами короткий разбег Михалыча, а на последнем удерживая в воздухе его перелет. Ловко приземлившись, наш спаситель рванул так, что затрещали все мыслимые нормативы, а Паша вступил в последний повтор, за которым:
«…уплывают от причала-а-а!..»
Дальнейшее — как в индийском кино, включаем замедленное воспроизведение и, затаив дыхание, ловим каждое движение и боимся…
Добежав на последнем слоге до задних рядов зрителей, Михалыч понимает, что время вышло, и прямо на ходу размашистым резким движением, словно сильно зашкалило стрелки его веры в себя, с двух рук кидает палки через весь зал к нам на сцену. Медленно вращаясь (совсем медленно!) и разрезая натянутый тревожными резонансами воздух, летят они к нам над головами ничего не подозревающих детей — в замедленной съемке те вовсе кажутся обездвиженными: не моргающие глаза и раскрытые в созерцательном трансе рты, они чувствуют накал своими антеннками. Вот палки пролетают над Пашей, которому хватает выдержки не поймать их самому, мы с Иваном, синхронно разворачиваясь друг к другу, околдованные этим прекрасным полетом, видим, что палки-таки да — продолжают лететь ровно к Диме. Гигантская стрелка вселенских часов медленно коснулась последнего деления — наше время вышло и побежало с общеприятой скоростью; палки прилетают самой точной траекторией к Диме, он привстает, двумя руками (!) ловит их (!) и, садясь обратно, выбивает вступительное «Ту-па-ту! Дыжь!»
«И тогда ты скажешь «прощай!..» — но это уже не имеет никакого значения, песню мы доигрываем с тем драйвом, с каким обнявшись прыгают болельщики после гола любимой команды в дополнительное время. В зале творилось орущее танцевальное безумие. Если бы концерт на том и закончился, никто бы не испытал ни грамма досады. Дальнейшее было сверкающим праздником. И даже когда наше выступление прервали, это тоже стало своеобразным отделением концерта, пусть и странным до невозможности.
— А сейчас — перерыв на ужин! — объявила взобравшаяся на сцену смотрящая и за культурой питания тоже и успокоила моментально вспыхнувший зрительский бунт.
— После ужина артисты продолжат свое выступление! Правда же, мальчики? — обратилась она уже к нам с улыбкой, означающей бесполезность любого сопротивления. Детей организованными отрядами отвели в столовую и тут же вернулись за нами:
— Как же? Будьте любезны, вам накрыто!
Мы вошли в просторную столовую, обитую деревом, большой центральный стол был сервирован на пятерых. Мы оказались как бы в окружении наших зрителей, которые тут же встали и хором нас приветствовали:
— Приятного! Аппетита!
В конце ужина один из отрядов шарахнул рифмованную речевку о том, как им понравился концерт. С первого же шоу эти лагеря поголовно становились нашими фан-клубами, и, кажется, никто из них не воспринимал это всерьез, для всех это было красивой игрой в самом начале юности. Даже тот удивительный факт, что многие из них выпросили у родителей путевку на вторую смену с одной лишь целью — попасть на следующий наш концерт, указывал лишь на то, что игра эта велась по-крупному. По сути, дети сами сформировали свою реальность: в июле нам уже сами звонили из администраций лагерей с просьбой приехать, потому что дети требуют…
А пока мы доиграли вторую часть нашей программы, приняли затяжные овации и сложили инструменты в угол сцены: сегодня мы никуда не спешили, считалось, что ехать нам далеко, поэтому нас оставили ночевать в свободном корпусе. Спать не хотелось, концерт разогнал кровь, и теперь мы долго и оживленно говорили, допивая пиво. Вышагнув из темноты, на нашем крыльце появились четверо мальчишек с гитарой:
— А можете еще сыграть?
— А вы откуда тут взялись?
— Из шестого отряда. Вожатая ушла, мы через окно вылезли. Сыграйте, пожалуйста, а мы аккорды посмотрим.
Мы сыграли. К третьей песне из ближайшего корпуса подтянулись еще двое смельчаков, а из окна жалобно затребовали девчачьи голоса:
— А можно погромче? А то нам слов не слышно!
Погромче так погромче. Избыточное пиво размягчило нас, а бдительность стиралась без остатка с каждым ударом по струнам.
«Солнце светит и растет трава,
Но тебе она не нужна!
Всё не так и всё не то,
Когда твоя девушка больна-а!
У-у-у…»
— «Солнце светит, солнце светит»… Где вы солнце увидели? Третий час ночи… — беззлобно ворчала явившаяся на шум главная не только по культуре, но и по распорядку дня, заспанная, но улыбающаяся. — Марш все спать!
Электронная версия книги
Бумажная книга